Добавить статью
10:55, 20 сентября 2017 5638

Об этимологических параллелях в грамматике алтайских языков

Автор: Анна Дыбо

Анна Владимировна Дыбо, доктор филологических наук, член-корреспондент РАН, Институт языкознания Российской академии наук, Москва, Россия

170811 Статья посвящена разбору предлагавшихся в литературе последнего времени алтайских параллелей в области морфологии и закрытых лексических классов, связанных с грамматической системой.

На современном этапе ряд исследователей продолжают считать родство алтайских языков недоказанным (критике подвергается, в первую очередь, сравнение языков внутреннего круга, в основном, тюркских и монгольских), оставляя за алтайской общностью лишь ареальный и типологический статус. Основные претензии противников родства алтайских языков вызывает введённая в алтайское сравнение лексика: утверждается, что все алтайские лексические сопоставления могут быть объяснены разновременными заимствованиями и что общими для алтайских языков оказываются как раз слова, по своему значению относящиеся к «проницаемым» частям лексической системы. Здесь требуют упоминания прежде всего имена Дж.Клосона (Англия), Г.Дёрфера (Германия), А.М.Щербака (СССР — Россия) и Ю.Янхунена (Финляндия). Реальная основа такого воззрения состоит в следующем: компаративистской процедуре в алтайских языках действительно приходится сталкиваться с фактором многократно возобновлявшихся тесных контактов между тюрками, монголами и тунгусо-маньчжурами, вследствие которых лексика любого материкового алтайского языка полна заимствований из других алтайских языков. Использование японского и корейского лексического материала при сопоставлении алтайских языков значительно повысило его надёжность, уменьшая вероятность объяснения лексических совпадений ранними контактами. Таким образом, главная задача, стоящая перед современной алтаистикой, — построение максимально полной концепции алтайского праязыка и последующего развития и взаимоотношений алтайских языков путём последовательного, глубокого и строгого применения методик сравнительно-исторического языкознания.

Довольно часто приходится слышать от противников алтайского родства аргумент о том, что только реконструкция общеалтайской морфологии могла бы оправдать существование алтайской гипотезы. Методологический исток этого упрека следующий. представление об историческом родстве языков прямо связано с феноменом сохранения идентичности большого набора знаков в процессе разделения родственных языков. Когда некоторые лингвисты — специалисты по сравнительно-историческому языкознанию утверждают, что родство языков может быть доказано лишь при наличии грамматических совпадений между рассматриваемыми языками, это означает следующее. Знаки (т.е. морфемы) с грамматическими значениями заимствуются существенно реже, чем любые лексические морфемы (корни). Так что если мы можем продемонстрировать, что две или несколько языковых систем содержат наборы идентифицируемых (различающихся только результатами регулярных фонетических изменений) грамматических морфем, то мы доказали родство этих языков. Сложность заключается в том, что грамматических морфем в любом языке существенно меньше, чем лексических, и их совершенно недостаточно для установления регулярных фонетических соответствий. В ряде человеческих языков грамматические морфемы вовсе отсутствуют (в корнеизолирующих). Кроме того, имеются наглядные примеры того, как в языке за чрезвычайно короткий период времени (английский; романские; болгарский) полностью исчезали существенные фрагменты морфологической системы. Это связано с особенностями строения морфологии как четкой структуры: если какой-то кусок разрушается, то обычно повреждается ряд функционально связанных с ним фрагментов морфологической системы. Таким образом, лексический критерий установления родства является более универсальным, чем морфологический.

Как показывает история сравнительно-исторического языкознания, реконструкция морфологических систем обычно строится на выяснении отношений между парадигматическими классами лексем внутри этих систем. Поскольку отсутствие парадигматических классов является едва ли не важнейшей характеристикой агглютинативных языков, отличающей их от флективных, то почти общепринято считать, что в агглютинативных языках не бывает внутрипарадигменных процессов. В результате при реконструкции процессам парадигматической унификации уделяется чрезвычайно мало внимания.

Оказывается, однако, что парадигматические унификации все-таки находят себе область действия в агглютинативных языках. Это не только такие лежащие на поверхности вещи, как фузионные явления. В определенном смысле аналогами парадигматических классов являются словоизменительные типы, определенные не лексически, а морфологически.

Последовательное применение реконструктивных принципов к морфологии алтайских языков позволяет в последнее время значительно продвинуться в этом направлении. После пионерской работы Ramstedt 1952 определенный прогресс был достигнут в отношении отдельных грамматических категорий в таких работах, как Кормушин 1984, Киекбаев 1985, Vovin 1997 и др. Попытка обобщения того, что было сделано в реконструкции алтайской морфологии, представлена в предисловии к EDAL 2003. В самое последнее время была предпринята еще одна успешная попытка систематизировать реконструкцию ряда алтайских глагольных показателей (Robbeets 2015). Ниже мы приводим морфологическую реконструкцию, основанную на EDAL 2003, с поправками, внесенными по результатам более поздних исследований.

Грамматические категории имени в алтайских языках материковой ветви — число, принадлежность, падеж (таков порядок следования аффиксов в тюркской словоформе; в монгольских и тунгусо-маньчжурских языках аффиксы принадлежности следуют за падежными). Для аффиксов числа характерно большое разнообразие и тенденция к нанизыванию в пределах одной словоформы нескольких показателей множественного числа с последующим склеиванием их в один; многие показатели обнаруживают (полное или частичное) материальное сходство с суффиксами разнообразных коллективных имен, от которых, по-видимому, и происходят. Легкий переход значения аффикса от деривационного собирательного к грамматической множественности связан с характером употребления множественного числа в алтайских языках: оно выражается лишь в маркированном случае; в частности, широко распространено употребление единственного числа при числительных. Для праалтайского, по-видимому, следует восстанавливать большое число аффиксов собирательности с разнообразными оттенками значений. Следующие аффиксы могут в принципе претендовать на роль праалтайских показателей множественного числа:

а) ПАлт. *-t‘-: ПТМ *-ta(n)/*-te(n) (в основном в маньчжурском), ПМонг. -d, ПТюрк. *-t, ПЯп. *ta-ti, ПКор. *-ti-r.

б) ПАлт. *-larV: ПТМ *-l, ПТюрк. *-lar, ПМонг. *-nar, ПЯп. *-ra.

В японском этот аффикс обозначает прежде всего ассоциативную множественность, в монгольских и тунгусо-маньчжурских языках — множественное число обозначений живых существ. Во всяком случае, можно предполагать первоначальное семантическое распределение показателей.

Афф. *-ŕV мог первоначально обозначать парную множественность, ср. наличие у многих тюркских лексем на *-ř алтайских параллелей на *-n (ПТюрк. *kökü-ř ‘грудь', ПЯп. *koko-ro ‘сердце' vs. ПМонг. *kökö-n, ПТМ *kuku-n ‘грудь' и под.). Отсюда можно предположить первоначальную оппозицию «сингулярного» *-nV vs «дуальный» *-ŕV, «плюральный» *-t‘V и «ассоциативный» *larV. По всей видимости, эти аффиксы в праалтайском, как и в большинстве современных языков алтайской семьи, носили необязательный характер, употребляясь только в случаях, когда требовалось подчеркнуть числовое значение, что сближает выражение множественного числа со сферой действия «категории определенности» (отметим, что рефлексом сингулярного -*n в корейском может быть показатель темы -n-):

*kok‘e ‘грудь, -и' (неопр.) : *kok‘e-nV ‘одна грудь': *kok‘e-ŕV ‘две груди' : (*kok‘e-t‘V ‘много грудей') (опр.);

*īna ‘брат, братья' (неопр.) : *īna-nV ‘один брат' : *īna-ŕV ‘два брата' : *īna-t‘V ‘много братьев' : *īna-larV ‘братья и их семьи/друзья' (неопр.).

Во всех существующих алтайских языках представлены довольно развитые падежные системы, восходящие к общему прототипу. Большая их часть включает именительный падеж с нулевым показателем; форма с нулевым падежным показателем используется также при многих послелогах (но в части монгольских и тунгусо-маньчжурских языков она не совпадает с именительным, сохраняя конечный -n основы, усекаемый в подлежащной позиции). Показатели винительного падежа в общем совпадают для тюркских и монгольских языков (видимо, можно реконструировать аффикс -*igi), но в тунгусо-маньчжурских языках аффикс винительного падежа другого происхождения (-*ba; отметим невозможность использования в тунгусо-маньчжурских языках формы вин. для выражения определенности, в отличие от тюркских и монгольских).

Падежные аффиксы, выводящиеся для праалтайского состояния (значения восстанавливаются приблизительно):

Номинатив 0: TM *0; ПЯп. 0; ПКор. 0; ПМонг. 0; ПТюрк. 0.

Аккузатив *be: TM *ba / *be; ПЯп. wo

Партитив *ga: TM партитив/определенный аккузатив *ga; др.-яп. посессив ga; (?) ср.-кор. аккузатив -y-r (*-g— выпадает регулярно, но источник -r неясен); (?) ПМонг. определенный аккузатив *-γ; ПТюрк. определенный аккузатив субстантивной парадигмы склонения -(I)g.

Генитив *-ńV: ПTM *ńi; др.-яп. no; ср.-кор. -ń; ПМонг. *-n; ПТюрк. *-ŋ.

Датив/локатив *du/*da: TM датив *-du, локатив -da; др.-яп. аттрибутив/локатив -tu; ПМонг. датив/локатив da/-du-r, аттрибутив -du; др.-тюрк. локатив/аллатив -tA/-dA.

Датив/инструменталь *-nV: др.-яп. датив/локатив ni; ПТюрк. инструменталь -(I)n.

Датив/директив *-k‘V: TM директив *-k; ПТюрк. датив -kA.

Комитатив/локатив *lV: TM локатив *-la, пролатив *-l; ПМонг. комитатив *-luγa; ПТюрк. комитатив -lI, -lIg; ПКор. инструменталь/латив -ro.

Комитатив/экватив *-č‘a: др.-яп. комитатив -to; ПМонг. аллатив -ča; терминатив ča(γa); ПТюрк. экватив/пролатив -čA.

Аллатив *-gV: TM аллатив *-g; ПМонг. *-(γ)a; др.-тюрк. директив -gA-rU; ср.-кор. датив -'əi.

Директив *-rV: монг. директив -ru; др.-тюрк. директив -gA-rU; кор. латив -ro.

Инструменталь/аллатив *-ǯV: TM инструменталь *-ǯi, элатив *gī-ǯi; др.-яп. аллатив ju /juo; (?) ПТюрк. терминальный латив *-(j)A.

Формальная реконструкция аффиксов всех этих падежей несколько затемняется происходившими в языках процессами на стыке аффиксов принадлежности и падежа с последующими аналогическими перераспределениями. Имеется также масса общих показателей с локализационными, направительными и подобными значениями, частично задействованных по языкам в именных парадигмах, частично проявляющихся в наречных образованиях. Эти показатели имеют склонность присоединяться друг к другу и к падежным аффиксам "основных" падежей, первоначально для выражения оттенков локализационно-направительных значений; затем тонкие различия стираются и возникают этимологически сложные падежные показатели. Иногда возникают явления, сходные с падежной серией (в некоторых тюркских языках -da — показатель локатива и латива, -daŋ, где -ŋ может связываться с показателем род. падежа, — показатель аблатива), но сколько-нибудь полной серийной системы нигде не наблюдается. Для выражения сложных локализационно-направительных значений предпочитаются послеложные конструкции (где послелоги по происхождению — в основном падежные формы имен с локализующими значениями).

Имеются основания для восстановления в праалтайском двух типов склонения — именного и местоименного. Местоименный тип характеризуется прежде всего наращением в косвенной основе элемента -n (тюркские, монгольские, тунгусо-маньчжурские языки). Кроме того, тюркский и монгольский материал позволяет вос-становить по крайней мере два местоименных падежных аффикса, отличных от именных: -I аккузатива (определенного) и -(j)A датива.

Личные местоимения материковых алтайских языков обнаруживают существенные системные совпадения (ср. различие прямой (bi-) и косвенной (m-) основ у местоимений 1-го лица); но основа местоимения 2-го лица в монгольских языках (*t‘— > *č-) отличается от тюркской и тунгусо-маньчжурской (s-). В монгольских и тунгусо-маньчжурских языках различаются инклюзивные и эксклюзивные местоимения 1-го лица мн. числа. На праалтайский уровень выводимы следующие местоименные основы.

1 л. *bi, множ. *ba ~ *bu (косв. *mi n , *ma n- ~ *mu n ): ПТюрк. *bi, косв. *bän-, множ. *bi-ř; ПМонг. *bi, *min-; множ. *ba, *man-; ПТМ *bi; множ. *bu, *mü-n-; ПКор. *uri ‘мы’; ПЯп. *ba- ‘я, мы’.

Еще одна местоименная основа первого лица *ŋa восстанавливается на основании сопоставления монгольской косвенной основы ед.ч. в местных падежах *na d , *na m , ПКор. *nà и ПЯп. *a .

2 л. *si, множ. *su (косв. *si n , *su n ): ПТюрк. *si, косв. *sän-; ПТМ *si, множ. *sū; ПЯп. *si ‘ты’ (др.-яп.).

Кроме того, восстанавливается более маргинальная основа 2-го л.*na: ПКор. *n; ПЯп. *ná, и, возможно, ПТюрк. окончание 2 л. категории принадлежности * ŋ (но заднеязычный характер носового неясен).

Изолированная ПМонг. местоименная основа 2 л. : ед.ч. či, множ. ta, — должна восходить к ПАлт. *t῾i, множ. *t῾a. Она не находит параллелей в других алтайских языках, но, судя по наличию параллелей в других языках ностратической макросемьи (ПИЕ *t, ПУр. *ti ), является архаичным.

Притяжательные местоимения являются производными от личных; в монгольских и тунгусо-маньчжурских языках имеются возвратно-притяжательные местоимения. Указательные местоимения совпадают формально и семантически в монгольских и тунгусо-маньчжурских языках (*sV, *kō, *la, *o ближний деиксис, *č῾a, *e, *i, *t῾a (*t῾e) дальний деиксис); в тюркских другая система (имеются три степени дальности, в части языков, например, в башкирском и татарском, эта система инновационно достраивается до выражения четырех степеней). Восстанавливается по крайней мере два вопросительных неодушевленных (неличных?) местоимения с неясным различием в значениях (*k῾a(j) ‘какой’, *ŋiV ‘что’); общего одушевленного (или личного) вопросительного местоимения пока не обнаружено. В монгольских языках имеется особая категория местоглаголий (этимологически — глаголы, производные от указательных и вопросительных местоимений); к этой же категории следует относить отрицательный глагол e-, общий для монгольских и тунгусо-маньчжурских языков.

Выражение грамматической принадлежности в корейско-японской группе отсутствует. Аффиксы принадлежности в монгольских и тунгусо-маньчжурских языках восходят к постпозитивным личным местоимениям, а в тюркских образуют особую систему (возможно, также восходящую к личным местоимениям, но, в отличие от названных языков, явно не к тем, которые существовали как независимые личные местоимения на пратюркском уровне); особый аффикс принадлежности 3-го лица -ni, не сводимый к местоимениям 3-го лица, возводится к праалтайскому состоянию. В монгольских и тунгусо-маньчжурских языках аффиксы принадлежности 1-го лица мн. числа различают, как и личные местоимения, инклюзивность и эксклюзивность. Во всех трех материковых семьях форма принадлежности 3-го лица используется для выражения определенности.

Личное спряжение — явление, не слишком характерное для алтайских языков. Оно полностью отсутствует (и не наблюдается в древних памятниках) в японском и корейском (как функциональную замену ему часто рассматривают категорию вежливости), довольно очевидно является новообразованием в монгольских языках (см. Poppe 1955, 251). В тунгусо-маньчжурских языках в маньчжурском личное спряжение отсутствует, в прочих языках аффиксы личного спряжения те же самые, что и посессивные, т.е. энклитические формы личных местоимений (Benzing 1955, 129). Фактически остаток древнего спряжения можно усматривать только в пратюркской глагольной системе. Для пратюркского периода распада явно восстанавливаются две серии личных показателей, распределенных морфологически. Одна серия — это попросту постпозитивно расположенные личные местоимения в номинативе (по-видимому, еще явные клитики, а не аффиксы, в руническом тюркском, ср. также современный тувинский), другая совпадала бы с посессивными аффиксами, если бы не окончание 1 л. мн. ч. -k, не слишком хорошо объяснимое внутритюркскими развитиями (см. Щербак, 1981, 34) и засвидетельствованное с древнеуйгурского. Общая картина развития этой серии окончаний по тюркским языкам заставляет предполагать системное вытеснение окончания -k посессивным окончанием -mIz в различных группах языков; окончание -k не находит себе алтайских, но находит ностратические параллели (ср. одно из окончаний 1-го л. в уральских языках и *g в составе прямой формы местоимения 1-го л. в ПИЕ).

Числительные алтайских языков обнаруживают меньшую общность и более сложные соотношения, чем, например, индоевропейские, что может быть обусловлено относительно большей древностью семьи. Вот то, что удается восстановить.

1: *buri: ПТю *bir, ПЯп *pitə (ср. еще ПМонг. *büri ‘весь. каждый’, ПКор. *pìr- ‘сначала’).

2: *tubru: др.-булгар. tvir-em ‘второй, следующий’, чув. teʷbər, teʷbərew 'другой, следующий' (< təber, təberew под влиянием pəʷrre 'один', pəʷrem 'первый'); ПМонг. *ǯiwr-in ~ *ǯuir-in ‘две’; ПТМ *ǯube- ‘два’; ПКор. *tu’urh ( = *tuburh) ‘два’. Другой возможный кандидат на это значение в праалтайском: ПМонг. *kojar ‘два’, *kori n ‘двадцать’, ПТМ *xori n ‘двадцать’ и, возможно, сюда же тюрк. *Kɨrk ‘сорок’, если его объяснять как редупликат *Kɨr kɨr (‘20’+’20’) (? ПА*k῾ujra). Тюрк. *ẹk(k)i ‘два’, видимо, восходит к порядковому значению «другой, следующий», < ПА *p‘iok‘e: ПМонг. *(h)ekire ‘близнецы’ (возможно, из тюрк.), ПКор. *pəkɨ- ‘следующий’, ПЯп. *pəka ‘другой’.

(?) 3: *ŋu(č): ПМонг. *gu r-ban ‘три’, *gu čin ‘тридцать’, ПТюрк. *o tuř ‘тридцать’ ( = ПМонг. *gu čin), ПЯп. *mi ; ПТюрк. *üč ‘три’.

4: *tōj(r)V: ПТМ *du ki ‘4-й’, duji(n) ‘4’; ПЯп. *də ; ПТюрк. *dȫr-t, ПМонг. *dö-r-ben ‘четыре’, *dö čin ‘сорок’.

5: *t῾ab-: ПТМ *tu ńga, ПМонг. *tab-un ‘пять’, *tab-in ‘пятьдесят’, ПКор. *tà- ‘пять’. Другой возможный кандидат на это значение — ПЯп. *itu- ‘пять’, возможно связанное с дунайско.-булг. ехтемь 'пятый' и, возможно, с тюрк. *elliγ ‘пятьдесят’, ср. ettig в словаре Ценкера I, 8 (см. Мудрак 2005). ПТюрк. *bējλ-ek ‘пять’ — инновация неясного происхождения.

6: *ńur-: ПТМ *ńu ŋu , ПЯп. *mu ; ПМонг. *ǯir-gu- ‘шесть’, *ǯir-an ‘шестьдесят’, ср.-кор. jə (sɨs) ‘шесть’. Тюрк. *altɨ — инновация неясного происхождения.

7: *nadi-: ПТМ *nada n, ПЯп. *nana ; ПТюрк. *jẹt-ti; ПКор. *nìr (kúp).

8: *ǯab-: ПТМ *ǯap-kun, ПЯп. *da . Тюрк. *sekiŕ — инновация неясного происхождения.

9: *k῾egVnV: ПТМ *xegün, ПЯп. *kəkənə . Тюрк. *tokuŕ — инновация.

10: *čobe: ПТМ *ǯuba n, ПЯп. *təwə; ПМонг.*ǯaγu n ‘сто’. Или: *p῾VbV > ПТюрк. *ō n ‘10’, ПМонг. *ha r-ban ‘10’, *ha na ‘все’, орок. pōwo ‘связка в 10 белок’, нан. poã ‘набор’, ПЯп. * pə ( pua) ‘сотня’ (в композитах — названиях сотен).

100: *ǯōŕo > ПКор. *jr(h) ‘десять’, ПТюрк. *jǖř ‘сто’, маньчж. ǯiri, ǯirun ‘очень много’, ПЯп. *dr— ‘10000’.

1000: два возможных варианта, *mińŋa: ПМонг. *miŋgan = ПТюрк. *bɨŋ, ПТМ *ńamā ‘100’(регулярная метатеза), ПЯп.*muàmuà ‘100’, и, возможно, ср.-кор. maˋnʹăn 'сорок' (< 'много'?); или *čùmi: ПЯп. *ti ‘тысяча’, ПКор. *čmn ‘тысяча’, тюрк. *Tümen ‘10000’ и ПМонг. čöm ‘весь, полностью, целиком’.

В алтайском «материковом» глаголе находят лишь две исконно глагольные формы: повелительное наклонение (в форме чистой основы) и желательное наклонение (на -su; в тюркском отразившееся, в частности, в форме условного наклонения). Прочие финитные формы этимологически представляют собой различные отглагольные имена, стоящие в предикатной позиции, или оформленные аффиксами предикативности (обычно выражают лицо и число). Показатели этих отглагольных имен (играющие ныне роль видо-временных и совершаемостных) обнаруживают значительное материальное сходство, однако их первоначальная семантика и употребление сильно затемнены внутрисистемными изменениями. Монгольские и тунгусо-маньчжурские языки предпочитают аналитическое выражение совершаемостей с помощью вспомогательных глаголов, совпадающих по исходной семантике, но не этимологически. Категория залога в алтайских языках является скорее словообразовательной; при общей структурной близости она сохраняет мало материально тождественных показателей. Для тюркских и тунгусо-маньчжурских языков характерно включение в глагольную парадигму категории отрицания, но показатели ее не совпадают. Вот основные восстанавливаемые для праалтайского состояния показатели глагольных категорий.

ПАлт. * jV ‘деепричастный показатель’: ПТюрк. * (j)a, ПМонг. * γa, ПКор. a/ ə, ПЯп. * i (Vovin 1997, 5);

ПАлт. * p῾V ‘деепричастие предшествования’, см. Ramstedt 1952, 122 124: ПТюрк. * p, ПМонг. * ba(j), ПТМ * pī (Benzing 143), ПЯп. * (m)pa;

ПАлт. * rV ‘неопределенный презенс или аорист’: ПТюрк. * r; ПМонг. * ra/ re; ПТМ * ra ‘аорист глаголов 1-го класса’; ПКор. r неопределенный презенс/будущее время; ПЯп. * r u глагольный атрибутив (ср. Vovin 1997, 4);

ПАлт. * t῾V ‘прошедшее время’: ПТюрк. * t- ‘претерит’, ПКор. –t- ‘претерит/регрессив’, ПЯп. * t- ‘претерит’ (см. Ramstedt 1952, 115 117, Vovin 1997, 7).

Для праалтайского восстанавливается два отрицательных слова, преобразовавшиеся по языкам в глагольные показатели отрицания: *ma (маньчж. u me, ср.-кор. mō t, тюрк. *-ma-) и *āni (чув. an, ПТМ *ān , ср.-кор.. an , яп. *na , * an ).

Из словообразовательных моделей в алтайских языках, обнаруживающих большое число материальных совпадений, кроме уже упоминавшихся залоговых/фазовых аффиксов, например, * b- пассив/каузатив, * n- интранзитив/рефлексив, * ĺč- реципрок, * ŕ- транзитив/каузатив, * s- дезидератив/инхоатив, отметим отглагольные имена на *-m, *-n и *-k‘; уменьшительные на *-č‘ и *-ń и общий продуктивный суффикс, образующий прилагательные (*-k‘i).

Список использованной литературы:

1. Баскаков Н.А. Алтайская семья языков и ее изучение. — М., 1981.

2. Киекбаев Дж.Г. Основы исторической грамматики урало-алтайских языков. — Уфа: Китап, 1996.

3. Кормушин И.В. Системы времен глагола в алтайских языках. — М., 1984.

4. Котвич В. Исследование по алтайским языкам. — М., 1962.

5. Рамстедт Г.И. Введение в алтайское языкознание. — М., 1957.

6. Щербак А.М. Очерки по сравнительной морфологии тюркских языков: (Глагол). — Л., 1981.

7. Benzing J. Die tungussischen Sprachen: Versuch einer vergleichender Grammatik. Wiesbaden, 1956.

8. Clauson G. An Etymological Dictionary of Pre-Thirteenth-Century Turkish. Oxford, 1972.

9. Doerfer G. Mongolo Tungusica. Wiesbaden, 1985.

10. EDAL — Starostin S.A., Dybo A.V., Mudrak O.A. An Etymological Dictionary of Altaic Languages. Leiden, 2003.

11. Poppe N. Introduction to Mongolian comparative studies. Helsinki, 1955.

12. Poppe N. Vergleichende Grammatik der Altaischen Sprachen, 1. Wiesbaden, 1960.

13. Ramstedt G.J. Einführung in die Altaische Sprachwissenschaft. Bd. I. Lautlehre. Helsinki, 1957; Bd. II. Formenlehre. Helsinki, 1952.

14. Robbeets, Martine. Diachrony of verb morphology: Japanese and the Transeurasian Languages. Trends in Linguistics: Studies and Monographs 291. Berlin: Mouton de Gruyter. 2015.

15. Vovin A. Japanese, Korean and Tungusic: Evidence for genetic relationship from verbal morphology. 40th meeting of PIAC, Provo, 1997.

Стилистика и грамматика авторов сохранена
Добавить статью
Комментарии будут опубликованы после проверки модератором
Для добавления комментария необходимо быть нашим подписчиком

×